Судьба-Полынь Книга I - Страница 114

114

Дорога казалась бесконечной.

Все это время пленника мучила головная боль, левый глаз оставался незрячим. Десятник не помнил, чтобы его кормили. Лишь заставляли пить отдающую тухлятиной воду, в которой плавали какие-то травы и лепестки. Питье тут же выходило со рвотой. Что произошло с Нуром, он не знал. Скорее всего запытали до смерти.

О побеге не приходилось даже мечтать. Слишком слаб, чтобы ускользнуть от незнакомцев. Да и куда идти? Кругом топи. Даже умелый проводник заплутает, не говоря о чужеземце. Одно успокаивало: убивать его не собирались. Иначе, зачем тащат так долго? Значит, нужен для каких-то целей. А раз так, то не все потеряно, еще может подвернуться шанс улизнуть. Стоит лишь немного поднакопить сил, да разузнать, что нужно этим… он не знал, к кому угодил в плен. Временами грудь сковывал холод, но большую часть времени воин не чувствовал ничего. Разглядеть незнакомцев не получалось — те прятали лица под глубокими капюшонами.

В том, что разведка в топи обречена на провал и из нее не выйдет ничего хорошего, Ильгар уверился с того самого момента, как погиб Нот. Суеверным человеком десятник себя не считал, но еще волхв Карагач говорил, что мир соткан из примет, и кто умеет их читать, сам правит лодкой на реке судьбы. А чем не знак — странная дикая смерть знаменосца от колдовства. Затем черноволосая и ее предостережение. После: необъяснимый, утянувший в другую реальность сон. А теперь перчатка Рики. Она была для него дорогой домой, оберегом удачи. Он обещал вернуть ее. И не сберег. Знаки. Кругом знаки. Вопящие, что выхода нет, никакой надежды не осталось. Против примет не поспоришь, уверял Карагач.

«Поглядим».

«Знаки — предупреждение богов простым смертным»…

Но Ильгар давно наплевал на всех богов. Он сам себе примета.

Близость смерти нагоняла пораженческие мысли и отчаянье, делая его брюзгой, но он не сдался. Устал, обессилел, но не сдался.

Солнце исчезло с небосвода. Здесь всегда царили сумерки, сменявшиеся ночью глухой и темной.

Сил на побег скопить не удавалось. Тело из союзника превратилось в предателя. С каждым днем, лишенный еды и нормального отдыха, десятник слабел, еле дожидался ночевок, чтобы рухнуть на землю и, закутавшись в плащ, уснуть. Кошмары больше не мучили — каждый день был кошмаром. Смертельная усталость вытеснила сны. Вместо них — короткие обрывки черноты, а следом — безжалостные удары ногами или палками, возвещавшие, что рассвело.

Таким и запомнил путешествие по топям: полным боли и усталости.

«Боль и усталость…»

Эти чувства стали единственными на свете. Сколько черных мыслей и безнадежности крылось за ними! Больше ничего не имело значения.

Чем дальше забирались в топи, тем меньше оставалось шансов убежать. В отчаянье десятник попытался уползти в густые заросли папоротника, где журчал ручей. Но, не добравшись до воды, потерял сознание. Пришел в себя от холода и нехватки воздуха. Его столкнули в ручей, и, казалось, целую вечность топили. Он сопротивлялся, молотил руками, разбивая кулаки об устилающие дно камни и корни, лягался и бил локтями, даже укусил одного из мерзавцев за палец. Остервенение, с которым он цеплялся за жизнь, чем-то приглянулось похитителям. Его не стали добивать, вытащили из воды и просто избили до полусмерти. Забвение в этот раз не пришло, и жнец в полной мере ощутил прелести изувеченного тела.

Как только сумел пошевелиться, сам вправил сломанные на левой руке пальцы, смастерил лубок из разорванного плаща и подобранных палок.

Объявилась мелкая крылатая живность. Почему-то спутников лысые мухи и москиты не трогали, вся «ласка» мелких кровопийц доставалась ему.

Однажды десятнику не удалость встать с земли. Проснулся и не смог пошевелиться. Но один из незнакомцев напоил его горячим отваром и втер в десны какой-то кислый порошок. Через десять ударов сердца удивленный жнец встал и пошел. Сначала как деревянная кукла. А через несколько шагов уже скакал по кочкам, огибал бочаги и трясины, даже не подумав убежать или утопиться. Вечером, когда объявили привал, упал, где стоял.

Последовал долгий, беспросветный провал в памяти.

В себя Ильгар пришел резко. Открыл правый глаз и тут же сел. Огляделся.

Он находился в дощатой хибаре. Пол устилал гнилой тростник, из мебели лишь лежанка на полу да некое подобие стола из плохо пригнанных друг к другу досок. Вместо двери — дырявая шкура неизвестного животного, сквозь разрывы в которой в лачугу проникал слабый дневной свет. Больше внутри жилища — если это убожество можно назвать жилищем — ничего не имелось.

Он прислушался. За стенами лачуги не слышалось ни голосов, ни лая собак, ни кудахтанья кур.

Морщась от боли, десятник встал с лежанки, опершись плечом о стену. Видел он по-прежнему мутно, как после хорошей попойки. Аккуратно ощупал лицо — левый глаз на месте, гематомой не закрыт, что радовало. Боль в затылке стала тупой, и проявлялась всякий раз, при глубоком вдохе. Сломанные пальцы распухли, приобрели синюшный оттенок, но оставалась еще одна рука и столько злости, что хватит передушить всех врагов. Сжав кулак, Ильгар отлепился от стены и ринулся к пологу. Земля раскачивалась, мир барахтался вверх тормашками, наполнялся красным туманом, вновь становился серым, растекающимся, будто масло по тарелке.

Откинув шкуру, воин выбрался на улицу. Распрямил спину. Развел плечи в стороны. Это дорогого стоило, за каждое движение пришлось заплатить болью. Зато не выглядел забитым ничтожеством. Он вновь жнец. Верный слуга Сеятеля. Если суждено умереть, умрет с честью… плевать, что от одежды воняет грязью, потом и мочой.

114